Главная
Фотоальбом
Биография
Медиа
Гостевая
Разное
Контакты

Партнеру по сцене – Аттерсону (Александр Бобровский) – везет больше: у него-то в этой сцене партитура более четкая. И так на протяжении всего спектакля. Саймон Страйд, которого в начале действия едва замечаешь, дает в конце такое тру-ля-ля, такое превосходное соло в стиле «Мекки-ножа», что зрители искренне впадают в буйство и бисируют этому отдельному скетчу, который и самому актеру исполнять одно удовольствие (в этой небольшой роли Олег Кузнецов). Зонги самого Джекила (равно как и Хайда) совершенно неравны и воспринимаются по-разному, в зависимости от музыки, на которую они положены.

Таким же неровным выглядит кордебалет. В поместье Дэнверса Кэру этот кордебалет, обряженный в белое, танцует смазано, грязновато, а выглядит и вовсе вульгарно. Этот же кордебалет в лондонском Сохо, естественно, гуляет на полную катушку, оттягивается от души – потому что танец становится колоритным, характерным, площадным.

Теперь о драматической традиции «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда». Это произведение претерпело множество экранизаций. В частности советский фильм дал зрителю двух актеров в главных ролях: Иннокентий Смоктуновский играл несколько вяловатого, рефлексивного пожилого ученого, а никому тогда неизвестный Александр Феклистов совершенно потрясал в роли дикого бешеного Хайда, прыжки которого сделали бы честь любому балетному солисту. Во французской экранизации, напротив, ставку сделали на единственного исполнителя – Жана-Луи Барро. Сама экранизация была убога по выразительности и декорациям, а Барро использовал исключительно свою склонность к пантомиме. Хомский тоже видел в двух ролях одного актера, но прибег к популярному жанру мюзикла. Так из романа Стивенсона получилась «Опера нищих» средневекового драматурга Гея – довольно неожиданная трансформация.

В театре Моссовета слишком много звезд. Ими увешано все фойе, от них начинает плыть в глазах. Ими полон спектакль Хомского. Это и герой-премьер всех постановок 70-х Александр Голобородько в возрастной роли лорда Кэру, несчастного отца сумасбродной дочери, отчаянно влюбленной в Джекила. Это и красавица Нелли Пшенная, театральная и кинозвезда тех же 70-х, играющая деспотичную владелицу кабаре. И, конечно, гордость театральной Москвы Анатолий Адоскин в роли епископа-сластолюбца Бейсингстока.

Им непросто вписаться в структуру мюзикла, жанра, который во времена их расцвета был не просто редким, но и вызывающим. В ту эпоху, когда на Бродвее драматические актеры уже вовсю танцевали и пели, в нашей стране мюзикл категорично оттеснили в театр оперетты, а эксперименты производились только в Ленкоме у Марка Захарова с вечными оговорками – «молодежный театр», «западничество», «эстрадность». Несмотря на это все актеры на удивление хорошо играют, прекрасно поют, великолепно двигаются. Они держат уровень профессионально и без натуги.

И все же. С самого начала в спектакле Хомского формируется некий центр притяжения. Это не ядро уже перечисленных звезд. Это даже не популярный, исключительно талантливый Александр Домогаров в двух главных ролях. Это Ирина Климова.

Ирина Климова за годы перестроечной эпохи стала не просто примой и ядром театра, но и его лицом. Девушка, всегда девушка (женщиной язык не поворачивается назвать это изящное юное создание), она наделена столь сильным и разнообразным дарованием, что это захватывает зал с первой же минуты. Она появляется в массовке, когда кордебалет пляшет и поет куплеты о фасаде, за которым скрывается грязь. Но даже в толпе она сразу выделяется. Некогда покорившая Москву в рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда», Климова стала выделяться в больших и маленьких ролях, в хороших спектаклях и в провальных. Например, была такая нелепая постановка «Максим в конце тысячелетия», где главные роли играли Ирина Муравьева и Георгий Тараторкин. Запомнилась же только Климова в небольшой роли шлюшки Кили с ее дурацким припевчиком: «Нет я не сдамся, я не поддамся!» Климова не просто актриса, она – душа подмостков, именно сценическая душа. Ее трудно представить в кино и на телевидении. Бывают актеры, обаяние которых заражает живую толпу. Не случайно же Хомский именно и только ее выпустил во втором действии в зрительный зал – петь среди зрителей.

У Климовой профессиональный голос чрезвычайно сильного и сложного тембра. Существует такой критерий. Если ты боишься, что актер собьется, сфальшивит, если все время сидишь в напряжении, ожидая ошибки, значит, игра плоха. Если расслабляешься и просто начинаешь наслаждаться, зная, что этот актер не может ошибиться, значит, это действительно блестящая игра. Именно так с Климовой. Она играет голосом, поднимает его до немыслимых высот, потом вдруг переходит в иной регистр, затягивает и вдруг сбрасывает на одну ноту. Она здесь единственная настоящая эстрадница, удерживающая музыкальную высоту на уровне знаменитого мюзикла Ларисы Рубальской «Джордано» с Леонтьевым и Долиной. С Ириной Климовой просто некому здесь соревноваться. Все поют хорошо, но не блестяще. Поэтому сцена с выходом двух див, влюбленных в Джекила, кажется почти убийственной для Ольги Моховой, играющей Эмму Кэру. И зрители аплодируют больше ей, чем Климовой, потому что уважают за мужество: непросто решиться петь с Климовой дуэтом.

Но не только голос главное достоинство Климовой. Она пластичная, гибкая, подвижная, она женственна в канкане (и вспоминается Лайза Минелли в «Кабаре») и мужественна в танце «Джентльмены» (и вспоминается Франческа Гааль в фильме «Петер»). И, наконец, незаметно, кожей и дыханием, вдруг осознаешь, что она великолепная драматическая актриса – когда всему залу передается ее монолог любви, внешний, внутренний, всеохватный, как восход солнца над бездной. Она заражает зрителей своим настроением – счастьем от любви и страхом перед насилием и грубостью.

Пластическим партнером Климовой становится чрезвычайно одаренный и совершенно невесомый Евгений Ратьков в роли управляющего кабаре Спайдера. Он столь текуч, летуч и хамелеонист, что за его внезапными перемещениями по сцене уследить почти невозможно. Его герой – премерзкая личность: хам, свинья, мародер и жулик. Но именно ему принадлежат конферанс и все интермедии, а здесь Ратьков король, здесь он и Мекки-нож, и Остап Бендер, и Фигаро, и Джоэл Грей из «Кабаре». Он сливается с решеткой лондонских ворот, перепрыгивает с тумбы на тумбу, вскакивает на стул, играет вешалкой. Это актер-предметник, ему ближе не сцены и психологические эпизоды, но чистые антре, которые так хороши именно в мюзикле.

Павел Хомский сделал из мюзикла насыщенное, многожанровое действо, некий микс, в котором есть все.

Это и цирковой эквилибр, в котором в качестве корд де парель используются вертикальные, свободно спадающие с потолка цепи. На них вверх возносятся мальчики-сатиры из кабаре «Красная крыса».

Это и попытка поставить с участием Домогарова сцену-трансформацию, в которой он правым профилем Джекил, а левым – Хайд. И Домогаров выдерживает и смену тембра, и смену облика, но факт остается фактом: его Хайд лучше его Джекила.

Сцена убийства епископа немного отдает товстоноговским «Холстомером». Здесь использованы все те же багрово-красные ленты, которые служат еписопу и удавкой и кровавой дорожкой, вытягиваемой Хайдом из своей жертвы: некогда та же кровавая лента предметно воплощала гибель толстовской лошади.

И, наконец, главное. А главное – это все-таки Домогаров. Потому что двойная роль, стоящая особняком по отношению к остальному ансамблю, это хочешь не хочешь, а бенефис. С бенефисом сложно. Домогаров – человек умный, и актер умный. Он отлично разбирается в партнерах, из которых очевидно выделяет Климову, отдавая дань ее опыту и таланту. С ней ему не тяжелей, не обидней, а легче и приятней играть, потому что она для Домогарова что-то вроде планки, определенной высоты сценического мастерства, к которой надо стремиться. У Климовой больше сценического опыта и несомненно больше вокального. Домогаров обладает чрезвычайно благодатным для актера качеством – он трудолюбив и привык серьезно относиться к возложенной на него задаче. Ему очень трудно, потому что у Джекила партитура, мизансцены, преображения и мимика скучнее, чем у Хайда. В роли Джекила актер скучен и невнятен. Он почти незаметен на фоне лужаек Кэру, где даже второстепенные господа из скучного общества смотрятся ярче. Дуэт с Эммой бледнит Джекила и обедняет его: он воспринимается в таких же пастельных, серо-розовых тонах, как и его довольно нудная невеста.

Но момент зарождения чудовища, ломка и выламывание из себя дьявола, сыграны превосходно. И это впечатление сочной характерной игры, фантастического преображения не теряется и дальше. Домогарову свободнее висеть на стене и кривляться в дурашливом поклоне, нежели чинно восседать в профессорском кресле. Ему, как и любому драматическому актеру, ближе пляска среди пробирок и скачки по перилам, чем хождения по сцене с партикулярной спиной и заложенными за нее руками. А тут еще неизбежная мюзикловая корректность: сцены садизма Хайда по отношению к певичке Люси решены не в натуралистическом, а в брутально-романтическом ключе. И половина зрительного зала невольно думает: «Эх, не поймешь этих старомодных английских дамочек! Хайд-то как хорош! Не то, что этот зануда Джекил с его женитьбой».

Увы, это неизбежно. Хайд всегда будет лучше Джекила, пока он будет раскрепощен, энергичен и романтичен. Таковы уж законы эротики и законы драматической игры, а это, в сущности, очень близкие понятия. Эротика и игра требуют силы, а не рефлексии, движения, а не статики. Хайд – герой характерный и, как ни странно, более цельный, чем благообразный Джекил. И кровожадность Хайда куда более последовательна, чем альтруизм его создателя. Не случайно же человечество всегда больше интересовали демоны, чем Франкенштейны, Мефистофели, чем Фаусты, и атомные бомбы, чем Альберт Эйнштейн. И никакие финальные куплеты Аттерсона о господе боге ситуацию не спасают. Они скорее раздражают зрителя, который все равно будет любить отвратительного Калибана-Хайда с его дикими прыжками насильника, а не Просперо-Аттерсона с его проповедями.

Играть рок-оперу о трагедии ученого, смело ринувшегося в смертельный эксперимент, само по себе непросто. И слова, переведенные Я.Кеслером с английского оригинала, кажутся бедными, тривиальными, постоянно повторяющимися. И от кордебалета драматических актеров невозможно требовать уровня балета «Фридрихштадтпаласт» или «Мулен Руж». Условность, скидка на специфику драматического театра это, конечно, не выход из положения. То ли все-таки нужна какая-то продуманность в переносе на русскую сцену американского мюзикла, то ли четкая, детальная отработка партитуры и звука.

Но стоит повторить еще и еще раз – претензий к актерам нет и быть не может: это хорошие, честные, высокопрофессиональные люди, которые не стесняются выходить на сцену в непривычном для себя амплуа.


Марианна Сорвина, 18 июня 2006

Кино-Театр

Использование материалов без разрешения администрации запрещается